— Разные бывают уродства, — говорю я. — У Гробового одна нога чуть короче и тоньше другой, но это не мешает ему быть первым бабником Комбината. У нашего парторга испорчены зубы, изуродован мизинец на левой руке. Это не мешает ему чувствовать себя Аполлоном в сравнении с нами. Что считать уродством? Введи любые критерии, касающиеся миллионов людей, и ты увидишь, что уродство есть так или иначе исключение.
— Я категорически отвергаю твой релятивистски статистический подход, — возражает он. — Есть природные законы гармонии, обязательные для всех. Змеи, крокодилы, пауки, мокрицы безобразны, но не уродливы. Люди в прошлом тоже были всякими, но уродство не было существенным фактором человеческой жизни. Уродство есть чисто человеческое изобретение. Человек открыл уродство и развил его средствами искусства и идеологии до высочайшего уровня. Человек превратил уродство в господствующую тенденцию эволюции. Мы катимся в антимир — в мир антиздоровья, в мир всеобщего уродства. Всеобщая деградация — вот наше будущее. И мы его предшественники. Так воспоем же славу этому грядущему безобразию! Дадим ему теоретическое обоснование, и наши потомки будут с нашими именами носиться так же, как мы носимся с именами Евклида, Платона, Аристотеля!
Мысли червяка
Наш Комбинат за успехи в перестройке наградили орденом Трудового Красного Знамени. Директора наградили орденом Ленина, его заместителей и заведующих отделами, лабораториями и цехами — орденами рангом пониже, а прочую «мелочь» — медалями. Я получил медаль «За трудовую доблесть». Получать такую награду стыдно, а отказываться нельзя. Если бы отказался, меня немедленно исключили бы из партии и уволили с работы. А прожить на пенсию по инвалидности в моем положении невозможно. Поэтому я принимаю поздравления с таким видом, будто я этому безумно рад.
Как работник я неизмеримо лучше, чем Гробовой. В Комбинате это общеизвестно. Но Гробовой получил более высокую награду, чем я. Где тут справедливость? А она тут на самом деле есть: Гробовой занимает более высокое служебное положение, и потому ему положена более высокая награда. Вот именно эта наша общая справедливость порождает нашу личную несправедливость. Если бы я попытался заявить вслух, что заслуживаю более высокую награду, чем Гробовой, весь коллектив Комбината встал бы на защиту Гробового против меня. Меня обвинили бы в безнравственности.
Как быть в таких ситуациях? Выход один: не придавать ей значения. Но есть ли это решение нравственное? Миллионы людей в сталинские годы делали вид, что ничего не знают о массовых репрессиях, — «не придавали им значения». А можно ли это оправдать с моральной точки зрения? Ведь таким путем можно оправдать все что угодно. Где проходит принципиальная грань между явлениями, игнорирование которых проводит грань между нравственностью и безнравственностью? Можно, конечно, принять за критерий то, что касается лишь лично тебя и что касается других людей. Но и это различение неопределенно. Например, тот факт, что орден получил паразит, хапуга и карьерист Гробовой, касается не только лично меня, но и всей нашей системы вознаграждения. Как быть? Помалкивать? Все помалкивают. А нравственно ли это? Столько лет труда — и медаль! Только и всего. Солнце не стало от этого светить ярче. Моя комнатушка не увеличилась ни на один квадратный сантиметр. Пища не стала вкуснее и сытнее, а одежда — красивее. Мир сохранил цвет и запах заношенной солдатской портянки. Так почему и ради чего я должен быть в чьих-то рядах? И я не вижу разницы между рядами созидателей и разрушителей: последние все равно хотят что-то созидать, а всякое созидание имеет конечным итогом разочарование и тоску о прошлом. Вот так я бьюсь между двумя крайностями, как та муха между стеклами в моем кабинетике. Но никто не откроет мне форточку, чтобы дать мне вылететь на волю, ибо такой форточки для меня вообще нет.
Короче говоря, какое бы явление нашей жизни мы ни взяли, мы оказываемся в затруднении с применением к нему нравственных оценок. Навязывается вывод: надо жить не по правилам некоей абстрактной морали, заимствуемым нами из прошлого, а по правилам конкретной морали, соответствующей условиям нашей жизни. А вторая лишь по видимости есть мораль. В наших условиях позиция морали вообще есть позиция ложная. Но в таком случае вся моя жизнь есть ошибка.
Правдивый рассказ о справедливости
Слепой сказал, что со мною обошлись, конечно, несправедливо. Но с какой точки зрения? Он рассказал мне по этому поводу такую историю.
В США молодой парень был приговорен к смерти за убийство. Но приговор не привели в исполнение сразу. Семь лет тянулась волокита. Казнь все откладывали по каким-то причинам. За эти годы парень перечитал сотни всяких книг, изучил различные науки, стал образованным, много размышлял, сам начал писать книги. Он стал совсем иным за эти годы — стал совсем иной личностью. И вот наконец-то волокита судебная закончилась, и приговор был оставлен в силе. Его казнили. Но казнили не того человека, который совершил преступление, а уже совсем иного. Можно ли считать эту казнь справедливой? С точки зрения индивидуальной — нет, а с точки зрения общества, выработавшего определенные средства самозащиты от преступлений, — да.
Живи
И все-таки я говорю себе: живи! Раз родился, живи. Живи, и одним этим ты вознаграждаешься за любую твою добродетель. Рождаясь, мы фактом рождения обрекаемся на грех и страдание. Эту простую мудрость люди постигли много тысячелетий назад. Умирая, мы фактом смерти освобождаемся от греха и страданий. Потерпи немного, и придет твоя всеискупающая смерть. А пока живи!
Тема войны
Отмечали день рождения Фюрера. Утверждения Солдата насчет «богатств» родителей Фюрера оказались сильным преувеличением. Скромная двухкомнатная квартира. Но у нас уж так принято: если кто-то живет хоть немного лучше нас, так он нам кажется «миллионером». Отец Фюрера был офицером во время войны, трижды ранен, инвалид. Естественно, заговорили о войне. Я помалкивал: война вообще не моя тема. То, что говорили другие, было для меня чрезвычайно интересно, поскольку говорили люди, не пережившие войны.
— В прошлую войну, — сказал отец Фюрера, — две армии были лучшими в мире: немецкая и наша. Немецкая была лучшей с точки зрения готовности убивать, а наша — с точки зрения готовности умирать. Мы превзошли немцев в нашей способности. И потому победили.
— Нам наша победа обошлась дороже, чем немцам поражение, — заметил Остряк.
— Сравните, как живут побежденные немцы и победившие их русские! Стоило ли побеждать?!
— Ты что же, предлагаешь начать войну и проиграть ее, чтобы потом лучше жить? — спросил Солдат. — Война приведет к гибели человечества.
— Человечество скорее всего погибнет не от войны, а от мусора, — спокойно сказал Слепой. — Оно задохнется в своей собственной помойке, в которую превратит планету. А в мусоре и в помойке лучше всего себя чувствуют крысы и черви. Они пророют ходы, устроят свои дворцы. Будут жить в полном изобилии. И создадут свою крысино — червячную цивилизацию. Так что нет никаких оснований для пессимизма.
— У нас на заводе, — начал рассказывать Остряк, — с докладом о будущей войне выступил генерал из штаба военного округа. Он сказал, что США утратили превосходство над нами по всем видам современного оружия, а что касается обычных видов вооружения и состояния готовности, все армии мира уступают нашей. Кроме того, мы имеем такие виды оружия, о которых мир еще не знает и по которым мы опередили Запад по крайней мере лет на тридцать. Наконец, мы имеем несомненные преимущества с точки зрения территориального распределения населения и природных ресурсов. По самым скромным подсчетам в США в результате нашего атомного удара уцелеет не более десяти процентов населения и промышленности, у нас же уцелеет по крайней мере шестьдесят процентов. У нас есть стратегические запасы продовольствия по крайней мере на пять лет. Есть надежные бомбоубежища. Так что нам бояться войны нечего. Мы уверены в победе. Мы обязаны понять, что нынешние продовольственные трудности во многом связаны именно с созданием стратегических запасов продовольствия.